Алкоголик

 Штаны – в заплатах. Жинка – без колец.

Где водка – там выламываю рамы.

А что до продовольственной программы –

так вот он, мой солёный огурец.

 А нету водки – не кричи: – Конец!

Подумаешь, трагедия и драма.

Разлитый, как положено, по граммам,

одеколон – он тоже молодец.

Учись, как жить, заокеанский бармен.

Я марганцовкой глицерин разбавлю.

От политуры тож не откажусь.

 Гуляй, душа! Не зря я пожил, братцы.

Я столько выпил за святую Русь,

что долго ей теперь опохмеляться.

* * *

Ни франций тебе, ни италий.

Ну что же, достанем стакан.

К Иванушке в дальние дали

конёк-горбунок ускакал.

Ну что же, давай веселиться.

Возьмём на копейку вина.

Свисти, моя райская птица.

До дна, дорогая, до дна.

За что? Да за эту планиду,

за солнце в прощальном вине,

за два твоих карих магнита,

в которых печаль обо мне.

За этот погожий денёчек,

за мой невезучий билет,

за то, что божественны очи

у счастья, когда его нет.

Борго-Сан-Лоренцо

Г. Данелии

Забинтую от ножей порезы.

Обниму овчарку после драки.

Знаешь, серый — в Борго-Сан-Лоренцо

памятник стоит одной собаке.

С другом пьем — душою отогреться,

женскими изменами ранимы.

Выпьем, друг мой. В Борго-Сан-Лоренцо

женщины верны своим любимым.

К иве над рекой прижмусь я сердцем,

проклиная грохот реактивный.

Ива, слушай, в Борго-Сан-Лоренцо

есть такое дерево — олива.

Город с ликом божьего младенца.

Голубые призрачные дали.

Где ты, где ты, Борго-Сан-Лоренцо?

Без тебя совсем я пропадаю.

Но гудят и волны мне, и рельсы,

и кричит по-итальянски ветер:

— Что тебе до Борго-Сан-Лоренцо,

если счастья нет нигде на свете?!

Алка

Семейный герб от хулиганов

меня берег, как от огня.

Но Алка-дикая с Майдана

сквозь фиксу свистнула меня.

Я бегал в темную лачугу,

где карты, дым и перегар,

где бог бросал звезду ночную

на струны плачущих гитар.

Она была голубоглаза.

Бандюг не ставила ни в грош.

Но губы красила, зараза,

Глядясь в хромированный нож.

Взрослел я под ее напором.

И, в первый раз поцеловав,

я одичал и сразу понял,

что герб семьи моей не прав.

Была любовь ее недолгой,

но это свистнула судьба –

всю жизнь из гербового дома

бежать в лачугу без герба.

Моя шальная одногодка.

Счастливый поворотный миг.

Весна. Футбольная погодка.

И двадцать восемь на двоих.

Ташкент. 1943.

Над мастерской сапожника Давида

На проводах повис газетный змей.

Жара. По тротуару из камней

Стучит к пивной коляска инвалида.

Полгода, как свихнулась тётя Лида.

Ждёт писем от погибших сыновей.

Сопит старьёвщик у её дверей,

Разглядывая драную хламиду.

Плывёт по тылу медленное лето.

Отец народов щурится с портрета.

Под ним – закрытый хлебный магазин.

Дом в зелени. Приют любви и вере.

Раневскою добытый керосин.

Ахматовой распахнутые двери.

* * * 

Я с весны уж на кладбище не был.

Вдруг увидел, ступив за порог,

что не снег это падает с неба,

а единственный мамин платок.

Не явилось бы это виденье.

Но ноябрь стоит на дворе.

День рожденья. Ну да, день рожденья.

День рожденья ее в ноябре.