Однажды я почти ничему не научился
Июньское солнце грело на полную мощь. Из окон томно тянуло распустившейся сиренью. В классе стояла тишина, которую нарушало только сопение Серёжи Говорова - губастого увальня со странностями в поведении.
В пиджаке было жарко. Но снимать его я не рискнул. Не хотелось оказаться перед комиссией, принимающей экзамен по биологии с расползающимися пятнами пота на рубашке.
Сидящему за соседней партой Паше Быстрову тоже приходилось несладко. Он на экзамен пришел в поношенном тёмно-фиолетовом пиджаке, который успел к этому времени снять. Под пиджаком у него была серая водолазка. И судя по тому, что он время от времени оттягивал высокий ворот и старался незаметно в него дуть - довольно теплая.
Говорову приходилось совсем туго. Он явился в своем обычном шерстяном свитере поверх фланелевой рубахи. За последний год Сережа поправился и подрос. А свитер с рубашкой - нет. Виски у него взмокли. Он должен был отвечать следующим. Для своего ответа он исписал два листка. И теперь тихо ждал своей очереди, уставившись в пустоту своим обычным немигающим взглядом.
«Трампампам-пам-пам-пам» - протренькало пианино этажом выше. Над кабинетом биологии располагался музыкальный класс. Восьмиклассники проводили там генеральную уборку, и кто-то видимо решил подурачиться.
Жара, дурманящий запах сирени и предчувствие скорой свободы напрочь лишали сосредоточенности. Хотелось поскорее вернуться домой, где можно было ходить босиком по прохладному линолеуму, смотреть клипы и валяться на кровати с книжкой в руках.
Экзаменационная комиссия состояла из трёх человек.
Во главе была учительница биологии - Алевтина Николаевна. Женщина предпенсионного возраста с выкрашенным в ярко-рыжий цвет клубком волос на голове. Она свято верила в целебную силу оптимизма и маршировала по школьным коридорам с растянутыми в неизменной улыбке губами. Какой бы кошмар в этих коридорах не творился.
В тот единственный раз, когда Алевтина Николаевна уделила три минуты своего урока теме полового созревания, она назвала мастурбацию рукоблудием. Затем сказала, что секс до свадьбы — это грех. И закрыла вопрос тем, что посоветовала мальчикам обтираться по утрам холодной водой, если им очень уж захотелось «половой близости».
Вторым членом комиссии была наша классная руководительница - Валентина Петровна. Учительница химии.
Обычно она приходила в школу в мешковатой одежде серых тонов и не носила макияж. Но по случаю экзамена пришла в брючном костюме. Про который кто-то из наших девочек жестоко, но следовало признать - метко пошутил, что он выглядит сшитым из занавесок. Макияж же был наложен неумело - из-за чересчур густо подведённых бровей и нарумяненных щёк наша классная походила на грустного клоуна. Мне бы всё это тоже могло показаться смешным, если бы не один короткий эпизод, случившийся примерно год назад. Валентина Петровна принесла на урок и пустила по классу вырезку из газеты, с фотографией, которая иллюстрировала что-то там важное из области химии. Но моё внимание больше привлекло то, что я увидел на обратной стороне. Там был кусок ключворда. Той разновидности кроссворда, где нужно не вписывать слова в клетки, а находить их в буквенном хаосе и вычеркивать. Я это знал, потому что сам обожал ключворды и едва купив газету вооружался фломастером. И едва найдя в мешанине букв слово - торопливо вычёркивал его кривыми, ломаными линиями.
Так вот, Валентина Петровна не вычеркивала слова. Она закрашивала их. Карандашами. Разных цветов. Для каждого слова - свой цвет.
Я представил, как зимними вечерами, пока люди гуляют, встречаются и болтают - она сидит дома одна и не спеша закрашивает клетки с буквами. Потом откладывает карандаш, берет новый, ищет следующее слово и снова закрашивает. Методично. Не оставляя белых пропусков… После этого, мне не хотелось над ней смеяться.
Последним участником комиссии был наш географ - Сергей Александрович. Он был самым молодым преподавателем в нашей школе и когда-то сам же в ней учился. Ещё в начальных классах, наша первая учительница поведала нам легенду о том, что когда-то он пытался поступить в театральный, но не смог, потому что на вступительном сочинении неправильно поставил запятую.
Нам он нравился. Потому что рассказывал интересно, часто шутил и давал пошутить нам. Но при этом соблюдал дисциплину и терпеть не мог опаздывающих.
Из-за женственных походки и жестикуляции, манерной речи и слегка экстравагантного стиля одежды у него сложилась неоднозначная репутация в округе. Как-то раз, мой отец, вернувшись со школьного собрания, задумчиво нахмурился и попросил меня «держаться подальше» от нашего географа.
Все трое, только что прослушали сбивчивые ответы разной степени монотонности от двадцати испуганных подростков. И явно порядком от этого устали. Остались только мы трое - Говоров, я и Паша.
- Серёжа! Говоров! Проходи, присаживайся! – позвала Алевтина Николаевна.
Говоров несколько раз моргнул. Затем неуклюже поднялся и, вытянув руки по швам, негнущейся походкой подошел к столу.
- Итак, - голосом доброй волшебницы сказала наша учительница биологии, - какой у тебя билет? Шея у нее покраснела и слегка поблескивала.
Серёжа, кашлянул и принялся монотонно бубнить. Он говорил в нос и проглатывал букву «р». Речь его быстро слилась в ровный низкий гул.
"Тадада-даммм!" - грозно прогремело пианино этажом выше. Я расслышал приглушённое хихиканье и топот убегающих ног.
Я должен был идти отвечать следующим. Передо мной лежала криво отрезанная полоска бумаги, на которой мелким почерком с завитушками был выведен номер билета и два вопроса.
В учебнике каждому из них было уделено по одному абзацу. Если внятно их пересказать, то можно было рассчитывать на гарантированную тройку. Тогда моя годовая оценка всё равно осталась бы четвёркой, и я смело мог бы гулять отсюда на все четыре стороны. А значит - стоило, расслабиться и просто перетерпеть следующие полчаса.
Алевтина Николаевна елейным голосом задала Говорову какой-то сложный вопрос, и он начал запинаться и беспомощно плавать. Сережа был довольно неприятным парнем. Но в такие моменты походил на раненого зверька и его становилось чисто по-человечески жалко. Мысленно посочувствовав Сереже, я повернулся к Быстрову. Он перехватил мой взгляд. Я показал ему билет и сделал вопрошающие глаза.
Паша посмотрел на комиссию, которая всем составом отвлеклась на избиение упитанного и неопрятного младенца. Он оценил ситуацию, повернулся ко мне и еле заметно покачал головой.
«Билет – фуфло» - проартикулировал он одними губами. А затем жестами пояснил: четыре пальца, затем горизонтальное движение ладонью, потом показал пальцем на себя. Я перевел это как: «Четвёрка – потолок. Даже для меня». Это было авторитетное заявление.
Он проучился в нашем классе четыре года, и я твердо знал одно: Быстров никогда не ошибается. Этот смугловатый худощавый парень с холодным взглядом и тонкими поджатыми губами был хорош во всем, чем ему приходилось заниматься. Алгебра была для него проста как букварь. Учебник по геометрии был всего лишь увлекательным чтивом. Физика, химия и биология давались ему так легко, словно он не проходил их впервые, а просто освежал в памяти давным-давно известные ему вещи. Немецкий язык был для него как родной. Паша стал постоянным участником всех районных олимпиад и неизменно возвращался с наградами. Учителя восхищались его феноменальной памятью и умением находить взаимосвязи в больших объёмах данных.
При этом, все прекрасно знали один простой и незамысловатый факт - у Паши не было иного выхода, кроме как делать всё лучше всех. Он рос без отца. А мать надрывалась на трёх работах только для того, чтобы дать ему самое необходимое.
Мою семью можно было назвать бедной. Но эта бедность не шла ни в какое сравнение со спартанскими условиями, в которых рос Паша.
По вечерам у нас были развлечения и соблазны. Видеоигры, фильмы, наклейки-стикеры, чупа-кэпсы. А у Быстрова был только старенький чёрно-белый телевизор, который функционировал скорее, как радио. А еще учебники и скупая библиотека пожелтевших от времени книг.
Поэтому я даже на секунду не усомнился - билет действительно фуфло. А если уж Быстров не получил бы за него больше четвёрки, то мне остается только сложить лапки и как-то пережить следующие тридцать минут.
Из окна подул прохладный ветер. За стёклами была живая зелень и бездонное синее небо. Внутри - духота и запах застарелой пыли и мела.
Говоров продолжал бубнить. Складывалось ощущение, что он сам не очень вникает в смысл собственных слов. На лицах учителей отражалась смертельная тоска.
«Папара-па-па-пам. Папапам-папапам» - мелодично сыграло пианино наверху.
«Кому всё это нужно?» - вдруг отчетливо спросил мой внутренний голос. «Это же полчаса твоей жизни. Их тебе никто не вернёт. Ты хочешь провести это время вот так - даже не попытавшись?».
«Папара-па-па-пам. Папапам-папапам» - повторило пианино.
Всё равно ведь ничего не получится. Годовая оценка не изменится от любых усилий. Никак. Так зачем выпендриваться и лишний раз рисковать?
«Папара-па-па-пам. Папапам-папапам» - настойчиво напомнило о себе пианино. Времени оставалось всё меньше. Нужно было что-то решать.
Я расслабился, вдохнул поглубже и позволил запаху сирени вскружить мне голову.
- Так, - деловито сказала Алевтина Николаевна, когда подошла моя очередь отвечать и я оказался за экзаменационным столом. - Знаешь-ка что… У нас экзамен немного затянулся. Мы планировали пораньше закончить. И билет у тебя не особо информативный. Давай мы не будем тебя мучать? Давай мы тебе просто четвёрку поставим и иди с Богом. Устроит?
На губах у неё играла широкая медовая улыбка.
Это был прекрасный вариант. Я бы ухватился за него руками и ногами. Десять минут назад. Теперь было поздно.
- Честно говоря - нет. - Так же широко улыбаясь, радостно сказал я. - Не устроит.
В голове у меня шумела весна, в крови плясали чёртики и сердцу было тесно в душном пиджаке.
Улыбка Алевтины Николаевны несколько поблёкла.
- Вот как. Ты, значит, на пятёрку рассчитываешь?
- Интересно. - Прокомментировала Валентина Петровна, приподняв чересчур накрашенную бровь.
- Смело, - добавил Сергей Александрович, откинув чёлку со лба.
- Мне нравится его олимпийское спокойствие, - чуть насмешливо сказала коллегам Валентина Петровна. На щеках у неё появились ямочки.
- Должна признать, ты первый ученик за сегодня, который у нас так радостно улыбается, - нехотя признала Алевтина Николаевна.
- Сияет, как новогодняя лампочка. – Заключил географ, - Что ж коллеги, предлагаю послушать.
Пока они обменивались репликами и разглядывали мою улыбку, я понял, что всю жизнь относился к сдаче экзаменов неправильно.
Каждый раз, попадая под прицел нескольких пар строгих глаз, я чувствовал себя неуютно. Всегда хотелось скукожиться и стать как можно меньше и незаметнее. Но сейчас на меня накатила волна эйфории. Возможно её вызвало предчувствие скорой свободы. Возможно – сыграла свою роль ядерная смесь гормонов и адреналина.
Но факт остаётся фактом – сфокусированные на мне взгляды этой троицы вызывали у меня совершенно противоположную реакцию. Я почувствовал, что их внимание – это своеобразная форма энергии. И мне хотелось купаться в этой энергии, как в морской волне.
Перед тем, как сесть за стол я старательно сгреб мысленно в кучу все факты, сплетни, байки и истории, которые знал, так или иначе имеющие отношение к билету. И теперь они посыпались из меня, как из рога изобилия. Речь лилась легко и без запинки.
Почти сразу я понял, что энергия, которую я получаю от этой троицы – обоюдная. Что я могу отправлять её обратно. Только она при этом становится еще сильнее. Интуитивно я понимал, что именно для этого требуется. Когда и на кого из них посмотреть. Когда сделать паузу. Когда улыбаться, а когда сохранять невозмутимый вид. Я каким-то образом знал, что нужно делать, чтобы получить от них правильную реакцию. Так же, как люди в музыкальном классе над нами знали, на какие клавиши пианино необходимо нажимать, чтобы получить нужную мелодию. А ещё я понял, что если осознанно овладеть этим умением – играть на людях, как на инструментах, то можно делать не только хорошие вещи, но и совсем недобрые.
Сейчас они смотрели на меня. И глаза у них как будто начинали едва заметно мерцать.
Где-то в глубине каждого из них словно пробуждался ребёнок, который до этого был плотно спелёнат в плотный кокон жизненного опыта.
Иногда я так хорошо представлял их за масками взрослых людей, что почти буквально видел – тощего застенчивого подростка вместо географа, стесняющуюся своей некрасивости девочку на месте нашей классной и пухленькую умницу-выскочку, которой возможно когда-то была Алевтина Николаевна. Эти дети чувствовали, что я говорю в первую очередь с ними. И всё остальное отступало куда-то на второй план.
Когда мой поток красноречия наконец иссяк, Алевтина Николаевна тихо сказала: «Что ж. Пожалуй достаточно» и я отправился в коридор - ждать своей оценки. Сел на скамейку и почувствовал умиротворение и спокойствие. Словно сидел не в школьном коридоре, а на морском пляже, после долгого морского купания. Как бы там не расценили мою болтовню – в конечном счёте я неплохо провёл эти полчаса.
Через некоторое время меня пригласили обратно.
- Честно говоря, наши мнения немного разделились. - Задумчиво произнесла Алевтина Николаевна. - Признаюсь, лично я хотела поставить тебе четвёрку. Поскольку посчитала, что ты слишком часто отклонялся от учебной программы. Но коллеги обратили моё внимание на то, что ты приводил фактические примеры и смог раскрыть вопросы не только с точки зрения биологии, но и с учётом культурно-социальных аспектов. Они настояли на том, что твоей ответ заслуживает пятёрки и после некоторых колебаний я согласилась с этой точкой зрения. Так что мы поздравляем тебя с успешной сдачей экзамена и окончанием учебного года.
Немного подумав, она добавила:
- Биолог из тебя, конечно, может и не получится. Зато оратор выйдет блестящий…
В школьном фойе я услышал за спиной топот. Меня догонял Паша Быстров. Лицо у него было красное, на губах расползалась улыбка. Я удивился тому, как она изменила его лицо. Без неё он выглядел лётчиком-испытателем, принимающим миллион важных решений в секунду. Но стоило ему улыбнуться - и передо мной вдруг оказался мальчик, которому только что показали какой-то удивительный фокус.
- Я… Я видел… Я видел, что ты сделал. - Его разбирал смех. И я понял, что впервые за все время нашего знакомства этот человек смотрит на меня с искренним интересом. – Они так и не поняли, что произошло. А я видел, что ты сделал. Я не знаю, как ты это сумел, но было круто.
Он хлопнул меня по плечу и протянул руку. Я пожал её и кивнул ему на прощанье.
Я вышел на школьное крыльцо. Посмотрел на кусты сирени и деревья. Снял пиджак, закатал рукава рубашки и ослабил галстук.
Если Быстров говорит, что я что-то сделал круто - можно не сомневаться: я действительно сделал это круто. Знать бы ещё только - что именно я сделал.
Мне явно следовало задуматься и сделать из всего этого для себя какие-то выводы. Но вместо этого я наконец-то вдохнул запах сирени полной грудью и зашагал вперёд, напрочь забыв обо всём.
