В комнате было значительно светлее, чем во сне. Краткая майская ночь минула, а то и вовсе не начиналась. В комнате предсказуемо никого не было, только зудел под потолком комар.
Да уж, приснится же... Мокрая от пота, Леся решительно откинула одеяло. Спать после подобного кошмара не хотелось, читать книгу (в поезде она не успела одолеть томик Дина Кунца) — тем более. Аппетита тоже не было.
Наскоро приняв душ (трубы выли дольше и громче вчерашнего, зато младенец этажом выше молчал), она открыла купленный на вокзале путеводитель и отыскала на соседней улице значок интернет-кафе.
То, по счастью, оказалось круглосуточным, и Леся, оплатив сразу два часа, успокоено нырнула в виртуальность. Наскоро просмотрев почту и новые сообщения на городском форуме и в толкиенистской беседке, она на секунду замялась и решительно ввела в строке поисковика: «Каннибализм в блокадном Ленинграде». Пора было признаться самой себе: Лесю мало заботила Марта Давидовна. Но ее собственной бабушке на момент начала блокады было четырнадцать лет, и если ее старшая сестра промышляла трупоедством, а то и убийствами, ба вряд ли оставалась в стороне.
Тема, как оказалось, была обсосана вдоль и поперек. Усилием воли не пролистав ссылки на несколько соблазнительных крипипаст, она открыла википедию и с некоторым облегчением узнала, что убивали каннибалы редко, чаще предпочитали есть умерших собственной смертью, однако, например, в феврале 1942 года за людоедство были арестованы более 600 человек. Также она узнала, что большинство каннибалов были необразованными (что радовало) и женщинами, имеющими детей (под этот критерий сестры Лифшиц, воспитывающие маленького брата, вроде бы попадали). И что большинство получили очень мягкое наказание и вскоре вернулись к нормальной жизни. .
Взглянув на часы, она заторопилась: было уже восемь утра, еще час — и начнут работать нотариусы, а ведь ей еще нужно вернуться домой. Толстая папка со свидетельствами о смерти Марты Давидовны и бабушки, свидетельством о рождении отца, доверенностью от папы и другими документами ждала своего часа в рюкзаке, взять ее с собой в интернет-кафе Леся и не подумала.
Утро и вправду вступило в свои права. Вчерашние старухи, например, уже сидели на своем посту, и Леся не удержалась: поздоровавшись и получив в ответ приветствие не более теплое, чем накануне, спросила:
— Бабушки, я в этом доме хочу поселиться в пятой квартире. Не расскажете, почему меня все ей пугают?
Старухи замолчали, пристально разглядывая ее. Леся вспомнила слова Ситниковой и старые фотографии, жестоко подтвердившие их с Мартой Давидовной внешнюю схожесть. А ну как бабки не захотят говорить с «внучкой людоедки»?
— А ты, девонька, часом не родственница Марте-покойнице будешь? — действительно поинтересовалась одна из старух.
— Такая дальняя, что о ее существовании узнала только после ее смерти, — чуть покривила душой она.
— Лучше б и не знала, — сплюнула вторая бабка. — Людоедка она была и убийца. Жидовка. Мальчонку соседского к себе заманила и кровь у него выпустила, а потом котлеты пожарила. Об этом весь дом знает, кто в войну здесь жил. Даже участковому писали, в прокуратуру, да они, видать, откупились: жиды ж богатые все.
— Я-то? Нет, у меня мамку с предприятием вместе еще летом эвакуировали, в Новосибирск. Зоя Трофимовна вон помнит.
Ага, догадалась Леся. Очевидно, это и есть та самая баба Зоя, щедро потчующая маленького Севу страшными сказками. Она перевела взгляд на первую старуху, и та охотно открыла рот:
— Да что тут говорить? Тебе вон Антонина Васильевна все рассказала. В восьмой квартире мы жили, у соседей наших, Милехиных, сына и украли. Митьку. На два года меня старше был: мне три годика, как война началась, было, ему пять. Он пошел на двор зачем-то, да и не вернулся. А потом соседи рассказали: он не во двор, а в пятую, к дружочку своему Яшке пошел. Вот Яшкины сестры его и того... прирезали. Жиды — они такие, им христианских детей есть не привыкать.
— И что потом? Посадили их? — едва не рассмеялась Леся.
Дремучий, вылезший из темных исторических глубин народного бессознательного антисемитизм старухи неожиданно успокоил ее. Евреи, пьющие кровь христианских младенцев, надо же... Странно, что не грудного ребеночка придумали, а вполне себе взросленького. Жива, жива еще память народная. Ей сразу следовало сообразить, что слишком уж гротескной выглядит эта история.
— Да говорю же, откупились, — махнула рукой Антонина Васильевна. — Даже Марту не забрали, хоть она и взрослая совсем была. Их потом тетя Рая, мамка Митькина прокляла всех до седьмого колена, а после ее на Пряжку отвезли. В дурдом. Мать их, Лифшицев, только и посадили, а детей пожалели всех.
В очереди к нотариусу она раз за разом прокручивала в голове этот разговор, а заодно с ним — и ночной кошмар. Да, убийства ради людоедства были редки, но они были. И мальчику в жутком нелепом сне действительно было лет пять. Неужели...
Как же ей не хватало Борьки... Он бы сейчас обстоятельно, по полочкам разложил все ее заблуждения, шутливо упрекнул в любви к Стивену Кингу, Дину Кунцу и дешевой крипипасте, поиронизировал бы над ее внушаемостью... Она написала ему СМС о том, что скучает, и почти сразу получила ответ: «Жди, в понедельник рано-рано утром». Ох, если бы он написал в в среду, то есть, завтра... Лесе казалось, что целую неделю она не выдержит. Хотя...
Все же она не маленькая перепуганная девочка. Да, она устала и вымоталась, попала в незнакомую обстановку, к тому же всю дорогу до Петербурга действительно читала ужастики. Адский коктейль, но ее он не сломит. Тем более что ничего особенно страшного-то и не происходит, разве что, противное.
Жуткий ребенок ей приснился уже после впервые озвученной истории про людоедку.
Старухи, с которыми она говорила, толком ничего не знают. Леся сначала почему-то приняла их за очевидцев тех событий, а ведь они тоже говорили с чужих слов: одна вообще не присутствовала, другой в блокаду было три-четыре года. Скорее всего, детская память запечатлела такие яркие события, как исчезновение ребенка и проклятие его несчастной безумной матери, а то, что этому сопутствовало — стерла, такое часто случается.
И главное! У нее есть прекрасный свидетель тех лет, гораздо лучше, чем посторонняя старуха или мальчишка. Лидия Антоновна Ситникова — ровесница Марты и Анны, она наверняка в курсе, что происходило в пятой квартире в годы войны.
Отдав (уже ближе к обеду) свои документы и расписавшись в сотне строк, Леся поспешила домой. Вверх по обшарпанной лестнице она едва не взбежала, по-детски скрестив пальцы, чтобы соседка оказалась дома.
— Ну что вы так кричите, Сашенька?
Ситникова сидела у себя в комнате. Хрупкое ее старческое тельце утопало в махровом халате, морщинистое личико скрывала тканевая маска. Вот уж точно, слова с делом у бабки не расходятся, о себе она действительно заботится.
— Лидия Антоновна, почему соседи говорят про Марту Давидовну, что...
Леся запнулась, но Ситникова ее поняла. Тяжело вздохнула, сняла маску с лица.
— Тетя Рая Милехина это всех завела, царствие ей небесное. Она и до войны была не совсем здорова, а как сын у нее пропал, окончательно помешалась. Шизофрения. Я точно знаю, я ведь в той больнице, где она лежала, и работала. Тогда вас, евреев, сильно не любили, и вот Лифшицы хорошо на роль злодеев пришлись, накрепко. Уже и тех, кто помнит блокаду, почти не осталось, а люди все говорят...
Она массирующими движениями вбила в кожу остатки лосьона, пошевелила плечами:
— Я не хотела вам, Сашенька, говорить, чтоб не портить настроение, но наверно, надо было предупредить сразу.
— А за что тогда арестовали Розу Соломоновну? — не отставала Леся.
— За дело, — еще тяжелее вздохнула Ситникова. — Тетя Роза хлеб отпускала. И когда Ида, младшенькая, свою и братову карточки потеряла, стала недовешивать. Не спекулировала потом обрезками, нет, домой несла — детям. Вот за это ее и взяли. Я иногда думаю: не дай бог никому выбирать: своих детей спасти, но чужих объесть, или честной остаться да смотреть, как родные с голоду пухнут.
— А почему тогда бабушка Аня после войны сразу уехала, и потом с семьей не общалась? — не отставала Леся.
— Ну, в голову я к ней не влезу, — усмехнулась Лидия Антоновна. — Но полагаю, нашей Аннушке просто стыдно перед сестрой было. Она же жениха у Марты увела, дедушку вашего, Жору Тамарина. Они работали вместе, он ее провожать стал. Машенька аж светилась вся, помню. И здесь Аню и увидел. А та не чета сестре была — красавица сказочная, да веселая такая, бойкая. Ну, Жорка пометался-пометался, да и начал с Анькой гулять.
— Это точно? Вы правду говорите?
— Ох, господи, грехи мои тяжкие! — кажется, старуха окончательно рассердилась. — Пойдем, горе мое луковое!
Она выбралась из кресла, вдела ноги в тапочки и потуже запахнула полы халата. Леся недоумевающе последовала за Ситниковой в коридор, потом дальше...
— Смотрите. — Соседка требовательно обвела рукой грязные плиты, пожелтевший кафель и ряд ржавых умывальников. — Ни на какие мысли не наводит?
Лесю вид кухни наводил на мысли о ремонте или, хотя бы, приборке. Но Лидия Антоновна явно имела в виду не это:
— Как вы себе это представляете, Александра?! — загремела она. — Ваши бабушки готовят мясо, а все остальные — нюхают, глотают голодную слюну и молчат? Здесь в восьми комнатах жили шесть семей! Что, по-вашему, в этой квартире можно было скрыть от соседей?!
— Лидия Антоновна, простите... и спасибо, — едва не расплакалась окончательно успокоенная Леся.
Она действительно... не подумала... никогда не жила в коммуналке, вот и не учла особенности местного быта.
Зато теперь страшная, мутная, мерзкая история о каннибализме и детоубийстве на глазах истлевала, расползалась клочьями, обнажая пошленькую, но вполне человеческую историю. Прабабушка недовешивала хлеб. Ребенок пропал, и его так и не нашли. Бабушка увела жениха у собственной сестры. Соседи — юдофобы, совершенно эталонные, да что там, наверняка просто ксенофобы, и Алоянов и Низаметдиновых тоже за что-то не любили и что-то про них придумывали.
Хорошо это? Плохо, конечно. Но лучше, чем съеденные дети.
На груди у нее присвистнул мобильник, Леся глянула на дисплей и расплылась в улыбке.
— Что там у вас? — ворчливо, но тепло осведомилась Ситникова.
— Мой жених, Борька, — улыбнулась Леся. — Он смог поменять билеты, и будет здесь в субботу. В субботу, а не в понедельник!
Оставшись одна, Лидия Антоновна тяжело вздохнула. Как ни следи за собой, а старость, все же, не обманешь. Ей семьдесят девять, и это, наверное, край. Но жаль, как жаль, что все происходит не раньше и не позже... Пятнадцать, да что там, десять лет назад — и она знала бы, что и как делать. Позже, когда она была бы уже мертва — и ей наверняка было бы все равно, ведь нет никакого посмертия.
А теперь... Наверняка эта сладкая парочка комсомольцев затеет генеральную уборку в коридоре, а ведь они с Машенькой с таким трудом затаскивали тюки на антресоли, боясь нести их на мусорник... и ведь ни с чем ей уже в одиночку не справиться! А проклятая девица все ходит, выспрашивает, кривится на тусклый свет и снова задает вопросы.
Конечно, на коммунальной кухне ничего ни от кого не скроешь.
Ситниковы, Клименки, Лифшицы, Алояны, Кузнецовы и Низаметдиновы хором и добровольно хранили молчание. Шутка ли — двенадцать детей и подростков на одну квартиру, а сколько стариков...
Они бы не пережили блокаду. Умерли бы с голоду, замерзли ледяной зимой 41-42 года, особенно Лифшицы: отец на фронте, мать арестована, карточки — потеряны. И даже Митя их не спас бы: его и на неделю не хватило.
Это они с Анькой тогда сглупили. Надо было привести другого ребенка, незнакомого, уже лишившегося родителей беспризорника. Но Аня сказала: «давай!», и Лидочка наотмашь ударила его топориком. Он не сразу тогда умер, все повторял: «тетечка, не надо». А когда соседи, и Машенька тоже, вечером пришли с работы, они уже доварили суп и накормили малышей.
И все, все всё поняли и промолчали! И когда спустя два дня в пятую пришли наконец милиционеры, в один голос говорили, что не видели Митьку, и не представляют, куда бы тот мог пойти, и лишь иногда водили носом, будто чуя выветрившийся уже фантомный запах бульона.
Потом уже они были осторожнее, искали мясо на улицах. Дети не боялись подростков — Марта уже их пугала, а вот Аня и Лидочка еще воспринимались как свои.
И что им было делать, что?.. Малыш Яша, худенький, изломанный полиомиелитом Валя, крошечная прозрачная Алечка-Алияшка... престарелая Мэри Гамлетовна и надсадно кашляющий, насквозь больной Ким Петрович... Никто бы из них не дожил не то что до конца войны, даже до весны 42-го.
Они все сделали правильно.
Пять лет назад Лидия Антоновна даже сходила к священнику на исповедь. Тот выслушал ее и наложил епитимью: пойти в милицию и во всем сознаться. И, видит бог, она бы пошла, сроки давности давно вышли. Но тогда пришлось бы рассказать и другом.
О том первом риэлторе, молодом парнишке, что хотел расселить их коммуналку в 92-ом, когда Марат Низаметдинов и Машенька были еще живы, и все они трое были в силе... о беспризорной героиновой наркоманке лет тринадцати, не старше, что хотела заночевать у них в 94-м. О приехавшей из Ташкента заполошной беженке — она вроде и искала младшенького, но так, что было понятно: минус один голодный рот ее только радует.
90-е пережить было не так сложно, как блокаду. Но тоже непросто. А если хочешь долго и счастливо жить, нужно хорошо питаться.
Появись Машина наследница в 90-м, хотя бы в 95-м, и Лидия Антоновна знала бы что делать. Ее руки были тогда крепкими, а старый топорик — по-прежнему острым. Заодно и на мясе бы сэкономила, а старые склочницы Тонька и Зойка пусть пишут во все инстанции, что девица зашла в квартиру и не вышла. Они уже столько писали, что веры им ни у кого не осталось.
Но сейчас силы в дряблом старческом теле у нее почти не осталось, не сумеет даже снять с антресолей и унести на помойку тюки со старыми костями.
Слабеет и разум. Временами Лидия была даже готова поверить в проклятие тети Раи. Почти все из их квартиры умерли, и не только старики, но даже и наследники. И Митька все приходит по ночам и просит: «тетя, тетенька, не надо».
Хорошо, что она знает: это лишь игра усталого от жизни ума, всего лишь ее тайный страх. Кроме нее Митьку никто не слышит – и никогда не услышит.
