Его нашли в гробнице эпохи бронзового века в испанском муниципалитете Валенсина-де-ла-Консепсьон.

Кошка поднялась на сцену во время конкурса красоты и прошлась между участницами. Сама грациозность!

Порой именно такие моменты делают мероприятия запоминающимися. На месте судей вы кого бы объявили победительницей?

Ferae 

"Мзиури" (груз. მზიური, букв. "солнечный") - советский и грузинский детский вокально-инструментальный ансамбль, основанный в 1971 году на базе Тбилисского Дворца пионеров и школьников, состоящий в основном из девочек. 

Изначально основатели первого в стране детского девичьего ВИА поставили перед собой цель - научить детей петь и играть на нескольких инструментах. Существует по настоящее время, сменив, по крайней мере, девять поколений. Создателями ансамбля были музыкант Рафаэл Казарян, звукорежиссёр Зорик Григорян, Леонид Альперт и Гурам Джаиани. 

Талантливых детей не могли не заметить. В своем юном возрасте (в ансамбле выступали с 10 лет), вокалистки  отличались хорошо поставленными голосами и точностью интонаций.

Разные составы "Мзиури" в одном видео:

.

В 1973 году с участием первого состава ансамбля был снят одноименный художественный фильм-мюзикл. В 1976 году ансамбль получил премию Ленинского комсомола, в 1983 году "Мзиури" приняли участие в телемосте СССР - США.

В настоящее время руководителем ансамбля является народный артист Грузии Гурам Джаиани, стоявший у истоков «Мзиури».

В 1976 году "Мзиури" выпустили мюзикл "Наш друг - Буратино (постановщик Александр Жеромский).

YouTube :

VK видео:

.

В сказке Алексея Толстого "Золотой ключик, или Приключения Буратино" шарманщик папа Карло сделал Буратино колпак из своего носка белого цвета. Первые иллюстраторы Бронислав Малаховский и  Аминодав Каневский рисовали Буратино в белом колпачке с кисточкой.

  Классические иллюстрации создал Леонид Владимирский. Он нарядил Буратино в красную курточку и бело-красный полосатый колпак, тогда как у Толстого они были описаны иначе - коричневая куртка и белый колпак.

Владимирский в интервью газете "Культура" рассказывал:

Когда Буратино узнал, что я буду рисовать картинки, пришел ко мне и говорит: - Художник, сделай мне, пожалуйста, курточку не коричневую, а красную. Я говорю: - Но в тексте именно коричневая. Он отвечает: - Ну и что, хочу поярче. Я согласился. А Буратино не унимается: - И колпачок красный. Возражаю: - Нет, это никак нельзя, в книге три раза сказано - белый. Буратино закапризничал: - А я тогда с тобой водиться не буду. Что же делать? Но я хитрый. Решил угодить и писателю, и герою. Нарисовал белый колпачок, а по нему пустил красные полоски. Не знаю, как Алексей Толстой, но Буратино остался доволен. И маленькие читатели тоже. Такой образ легче запоминается - он веселее. И потом, полосатый колпачок похож на чулки, которые носили в XIX веке в Италии. 

Рувики

Мелодия

Продолжаем первый день в Гаване.

А. Не то. Кафедральный собор же уже!
Детали про него я не особо усвоил — чота там строили, достраивали, а уже соседние дома, что-то у'же, чем другое что-то, а я — слегка пян и занят фотосъёмкой.

Да, так по-свински отнёсся к информации — потому что приехал я загорать, балдеть и слегка злоупотреблять. Хз чо на экскурсии ваще поехал. :-D
Дане. Понятно зачем — исправлять стресс и грустные впечатления полученные в 2013 году. Вылезло много чего неприятного, кашель противный нервный докучал. Да, я некоторые шарлатанские науки типа психосоматики подучил — интересно теперь сову на глобус натягивать при каждом чихе или суставе больном. :-D

Да как чем? Банально — 50Д (Кэнон) легче, чем 6Д. Объектив 18-200 легче, чем 24-70. Да, меньше светосила, меньше чёткость, меньше диапазон чувствительности, меньше матрица (и с ней светосила) у 50. НО. В условиях беспощадного Солнца это всё даже на руку.
Светофильтр можно было бы, но тогда тени совсем тёмные — я и так-то местами еле вытянул хоть что-то. HDR на ходу снимать — такое себе.
Идеальную тревелблогерскую Sony RX100m7 жена погонять не дала.

в котором я ничего не купил так как всю наличку (взятую в недостатке) потратил на сигары.

Занятно, интересно, познавательно. Там — это, тут — то, здесь стреляли, здесь подписали, вон там расстреляли, фрацузы воон там, а испанцы-то что творили!, потом асашай, и наконец-то Батиста сбежал и наступила … ну, вот это вот всё наступило.

Конец главы. Не переключайтесь.

Сегодня мы поговорим о разных носках (мысках) обуви.

В античности и раннем средневековье самые интересные носки обуви были на востоке (о, дивный восток, загадочный край). Сама обувь называлась по-разному - бабуши, моджари, джутти - и могла иметь разные носки.

В 14-15 веках в Европе становятся невероятно популярными пулены с длиннющими прямыми носами, порой достигавшими 50 см. Чем длиннее носок, тем богаче и знатнее был его хозяин. :)

Данная мода отразилась и на военной форме рыцарей.

В 16-17 веках носы обуви стали широкими и плоскими, похожие на утиный клюв, часто с разрезами.

 С 18 века мода мыски обуви постоянно колебалась между всеми вышеуказанными вариантами, но без особых перегибов в виде длиннющих носков. У нынешней обуви имеются свои перегибы. :) Не имея возможности соревноваться в длине каблука и форме носка, дизайнеры принялись за облик самой обуви.

Скажу честно, что лично мне нравятся аккуратные относительно острые мыски (их раньше называли классическими). А подбирать их нужно в соответствии со своим ростом и размером стопы, ну и целью носки, конечно. Мужчинам в обиходе чаще идут широкие мыски обуви, а женщинам зауженные, так как зрительно мыски укорачивают или удлиняют ступню, а также делают её изящнее.

Носки для носки, почему то эти носки не дарят на 23 февраля 🤔

HARRY OF LONDON:

Компания производит носки из мягкого и экзотического волокна Cervelt, которое изготавливается из подшерстка редкого новозеландского оленя. С одного животного можно собрать всего 20 г шерсти за сезон, отсюда и высокая цена. Цены могут доходить до 1500 долларов (144 000 рублей), в зависимости от «урожая» — в некоторые сезоны длина шерсти короткая. Эти носки становятся дороже с каждым годом из-за экологии: климат становится все теплее.

Окраска и ручная работа над носками уникальны и требуют многолетнего опыта, внимания к деталям и мастерства. Изделие получается легким, эластичным, устойчивым к складкам и катышкам, придает вневременную элегантность, не выцветает. Волокна имеют диаметр всего 13 микрон, гладкость превосходит даже ультраредкий монгольский кашемир; Cervelt легче и долговечнее. Носки доступны в темно-сером цвете и являются самыми дорогими носками в мире.

FALKE

Цена этих ультраредких носков заставит вас задуматься, сделаны ли они из золота. Эти носки продаются за 1188 долларов (114 000 рублей) и в свое время они даже стали самыми дорогими и попали в Книгу рекордов Гиннесса, пока рекорд не был побит Harry of London. Их делают из викуньи — верблюда, похожего на ламу, — и это самая дорогая ткань в мире.

Викунья находится под угрозой исчезновения, поэтому массово производить одежду из его шерсти сложно. Это и стало причиной того, что в продажу поступило всего десять пар носков. Бренд изготовил эти рождественские носки вместе с двадцатью пуловерами из ткани викуньи. Шерсть викуньи настолько нежная, что ее невозможно покрасить, поэтому эти носки доступны только в естественном золотисто-коричневом цвете. Многие пытались покрасить ткань, но результатом всегда было необратимое повреждение волокон. Цена высока, поскольку одна викунья дает за год всего полкилограмма шерсти

MARWOOD

При стартовой цене в 58 долларов они, возможно, не такие дорогие, как носки выше, но стоят довольно дорого. Они производятся в Великобритании из материалов премиум-класса, закупаемых на самых прославленных фабриках страны, сохраняющих свои традиции. Носки созданы из уникального одноименного материала — ткань, в состав которой входит ангорская шерсть, сохраняет прохладу летом и обеспечивает высокую изоляцию зимой. Он прочный, впитывает влагу, обладает естественной эластичностью, устойчив к возгоранию и заломам, не скатывается. Носки изготовлены вручную и смешаны с другими тканями, такими как нейлон, для их прочности.

PANTHERELLA

Цена этих носков начинаются от 17 фунтов стерлингов (около 2000 рублей) за самые короткие, так называемые «невидимые» модели, до 100 фунтов стерлингов (120 000 рублей) за пару. Они очень мягкие, тонкие и универсальные; их можно носить с чем угодно, от брог до топсайдеров. В начале сезона команда Pantherella посещает выставку Pitti Filati во Флоренции, Италия, чтобы увидеть новые тенденции в области носков.

Определившись с пряжей на сезон, они создают новейшие модели в студии на Халлатон-стрит, Великобритания, и разрабатывают их с использованием новейших технологий САПР. Носки из мериносовой шерсти — одни из самых известных, которые служат годами. Они прекрасно пропускают воздух и впитывают влагу.

А вы знаете, что в канун нового 1988 года, во время демонстрации эстрадного шоу «Фантастика» по первой государственной программе РАИ его автор и ведущий эстрадный певец и киноактер Адриано Челентано неожиданно обратился с телевизионного экрана к многомиллионной аудитории с взволнованными словами, выражая протест против охоты на зверей и птиц?

«...Каждый год, — сказал Челентано, — два миллиона охотников убивают два миллиарда птиц, а государство платит им за это деньги. Я спрашиваю: кто же убийцы, государство или охотники? Я обращаюсь к вашим детям: животные такие же, как и мы. Они играют, как мы, плачут и страдают, как мы. У каждого есть отец и мать, как и у нас. Они приносят радость людям, гармонию природе. А мы эту гармонию хотим разрушить... Можете ли вы, юные охотники и дети тюленихи, которая плачет, потеряв детенышей, написать главе государства немедленно: «Мы, дети тюленихи, не хотим, чтобы наша мать плакала!» После выступления он написал на доске «охота против любви» (итал. la caccia è contro l'amore) и призвал телезрителей писать эту фразу, чтобы таким образом люди выступили против охоты.

Разразился скандал. Марио Маффучи, представитель судебного ведомства на итальянском телевидении, как коршун, налетел на Адриано за кулисами. Ведь на следующий день миллионы итальянцев должны были принять участие в референдуме по проблемам ядерной энергетики и судопроизводства в Италии.

Магия этих слов была так велика, что на следующее утро 14 миллионов голосующих написали на бюллетенях слова, предложенные Челентано: «Мы против охоты, за любовь...» Бюллетени оказались недействительными. Чтобы избежать тюрьмы актер заплатил государству штраф 200 миллионов лир.

На дне западной части Тихого океана, к юго-востоку от Марианских островов, находится впадина глубиной почти 11 километров. Это Марианский желоб — самое глубокое место на Земле. Если погрузить туда Эверест, то над вершиной останется еще более двух километров воды.

Давление на дне такое, что любая подводная лодка схлопнется, как консервная банка под прессом: металл согнется, швы разойдутся, вода ворвется внутрь за секунды.

Но как появилась эта бездна? Почему именно здесь, а не в Атлантике или Индийском океане?

Столкновение гигантов

Земная кора не монолитная структура. Она состоит из гигантских плит, которые плавают на раскаленной мантии, как куски льда на воде. В ходе неторопливого движения плиты время от времени сталкиваются, расходятся, налезают друг на друга. Там, где они встречаются лоб в лоб — вырастают горы. Там, где расходятся — появляются океаны. А там, где одна плита подныривает под другую — образуются глубоководные желоба.

Марианский желоб — результат именно такого процесса. Тяжелая Тихоокеанская плита столкнулась с более легкой Филиппинской и начала уходить под нее вглубь планеты. Этот механизм геологи называют субдукцией.

Почему одна плита ныряет?

Тихоокеанская плита — древняя. Ей около 170-180 миллионов лет. За это время она остыла, уплотнилась, стала тяжелой. Филиппинская плита намного моложе — ей около 40-50 миллионов лет. Она легче, теплее, более плавучая.

Когда эти две плиты встретились — старая, тяжелая Тихоокеанская плита не смогла удержаться на поверхности и начала погружаться под молодую Филиппинскую. Там, где плита изгибается, образовался Марианский желоб, глубина которого, между прочим, непрерывно увеличивается на 3-4 сантиметра в год.

Примечательно, что при этом сама плита погрузилась уже на сотни километров. Там, в раскаленной мантии, она постепенно плавится, перерабатывается и становится частью земных недр. Это один из механизмов непрерывного самообновления коры нашей планеты.

Побочные эффекты

Сильное трение, сопровождающее погружение одной плиты под другую, порождает мощнейшие землетрясения. По этой причине Марианская зона — одна из самых сейсмически активных на планете.

А еще погружающаяся плита захватывает с собой океанскую воду через трещины. Вода попадает в раскаленную мантию и химически изменяет окружающие породы, которые начинают плавиться при более низкой температуре*.

*Когда вода попадает в мантию под огромным давлением, она встраивается в кристаллическую решетку минералов. Это меняет их химический состав — породы становятся гидратированными (насыщенными водой). Такие породы плавятся при более низкой температуре, чем сухие.

Так образуется магма, которая поднимается, а после прорывается на поверхность в виде вулканов.

Именно поэтому рядом с желобом — цепочка Марианских островов, имеющих вулканическое происхождение. Каждый остров — это верхушка подводного вулкана, представляющего собой побочный продукт формирования Марианского желоба.

Читайте также:

• Загадка под Тихим океаном: геологи обнаружили необъяснимые структуры в недрах Земли.
• Океаны Земли — потенциально огромный источник энергии. Почему мы этим не пользуемся?
• Сколько массовых вымираний было на Земле?

Если вы обычный, тихий, законопослушный и на сто процентов здравомыслящий человек, то вы, скорее всего, никогда не заработаете больших денег. По крайней мере такие мысли приходят при взгляде на знаменитых богатеев: все или почти все они были людьми, мягко говоря, экстравагантными.

Вот, к примеру, Ингвар Кампрад - шведский предприниматель, подаривший миру сеть IKEA. Он как будто сошёл со старых карикатур, поскольку обладал патологической, доведённой до абсурда жадностью. Он носил лишь подержанные вещи, купленные на барахолках, из ресторанов и торжественных приёмов уносил с собой остатки еды в пакетах, даже чайные пакетики он использовал по два раза.

Конечно, жадность Кампрада была «благородной», то есть касалась только его личной жизни. Она же создала отличную репутацию его торговой сети: IKEA наотрез отказывалась давать взятки чиновникам в любой стране, где она открывала свои магазины. За это, кстати, её недолюбливали московские власти. Впрочем, своих сыновей Кампрад тоже не жаловал: он не согласился переписать на них свои доходы. Дети подавали на него в суд и даже выиграли его, так что в конце концов с наследниками Кампраду пришлось поделиться.

Известный в последнее время грузинский бизнесмен и политик Бидзина Иванишвили тоже слывёт чудаком. А всё дело в том, что живёт он в абсолютно прозрачном доме, сделанном из стекла. По-видимому, это говорит о его открытом характере и широкой душе: ему нечего скрывать от окружающих. А ещё в небольшой деревне у Иванишвили есть собственный зоопарк.

Много шума в своё время наделал Сальваторе Серетто - пожилой миллионер из Австралии. Его фамилия очень подходит к тому преступлению, в котором его разоблачили. Богатый дедушка занимался тем, что по ночам забирался на чужие участки, бесцельно бродил по ним и... справлял большую нужду. Особенно охотно он любил оставлять свои экскременты у дверей магазинов, ресторанов и гостиниц. Полиция безуспешно гонялась за неизвестным «почтальоном» четыре года, пока, наконец, его не вычислили с помощью скрытой камеры. На допросе Серетто объяснил, что таким способом он «сбивал с себя спесь» и вовсе не хотел никому навредить. Кстати, японцы вдохновились историей «гадливого» дедушки и сняли про него анимационный фильм.

А вот моя статья про одного из самых знаменитых (и, возможно, эксцентричных) российских богатеев:

• Роман Абрамович: первый бизнес может быть и таким...

Крупная подлодка ВМС США District of Columbia сбросила свой груз — двухместную малозаметную подлодку класса Eisenhower под названием Agincourt, на которой я служил штурманом вместе с инженером Ловеллом. Она скользнула в воды Тихого океана и начала отходить от корабля сопровождения.

Море здесь было в беспорядке — в воде плыли мёртвые рыбы и обломки лодочных корпусов — но нас это не удивило. По последним оценкам, с тех пор как Левиафан пробудился несколько месяцев назад, он взволновал более четырёхсот триллионов кубических тонн воды и разрушил всю жизнь в ней. Он уже представлял потенциальную угрозу для судоходных маршрутов и военных операций. По этим и другим причинам его признали угрозой национальной безопасности. Поэтому флот построил Agincourt по чертежам Tuscany, выбрал Ловелла и меня для экипажа, и поручил нам найти Левиафана. Мы должны были выманить его со дна, чтобы District of Columbia могла нанести быстрый удар, не выдавая себя.

***

Несколько часов после выхода в море всё было спокойно — лишь громада District of Columbia следовала за нами, — но вскоре и она скрылась в глубине, и тогда мы с Ловеллом остались одни посреди океана. Он спустился по люковой лестнице из командного отсека и присоединился ко мне в сфере.

— Ну что, Латнер, ты у нас штурман. Как планируешь найти эту тварь посреди океана? — спросил он.

— Уже ищу, — ответил я. — Видишь? 

Я указал вверх, на поток морской воды, тянувшийся на север на многие мили; мы следовали по нему уже некоторое время. Ловелл поджал губы:

— Не думал, что здесь бывают такие течения.

— Их и не было, — сказал я. — До сегодняшнего утра. Левиафан прошёл здесь несколько часов назад и оставил нам этот «подарок».

— Ну что ж, поблагодарим его. Как думаешь, когда мы увидим эту чертовщину?

— Скоро. Вон на тех рыб глянь, — я кивнул на косяк. — Видел когда-нибудь что-то подобное?

Он покачал головой:

— Они будто в панике.

— И плывут к нам не просто так. Чем ближе подойдём, тем больше их будет. Подожди немного.

Мы ждали. Одинокий косяк вскоре сменился несколькими, а потом это водное бегство выросло до невообразимых масштабов — кипящее, мятущееся облако жизни неслось на юг против течения, словно стая птиц, бегущая от шторма или приближения зимы. Мы с Ловеллом молчали, пока толпа не рассеялась и Agincourt вновь не оказался среди тихого, открытого моря. Я остановил подлодку, и Ловелл тихо произнёс:

— Господи Боже…

Прямо впереди, не дальше чем в двух милях, застыла гигантская тень — неподвижная, столь колоссальная, что её очертания терялись в глубине. Это был Левиафан. Даже синие киты и динозавры казались ничтожными рядом с этим чудовищем, этой подводной горой. И когда мы с Ловеллом сидели, не в силах отвести взгляд, оно впервые пошевелилось — повернулось прочь и резко ушло в глубину.

Когда тварь погружалась, силуэт целиком вырисовался перед нами, и вид этого существа заставил дыхание застрять в глотке. Мы не смогли бы сказать ни слова — даже если бы знали, что сказать. Мы просто смотрели на это нечто, пытаясь осознать масштаб его необъятности. Чудовище было действительно таким, каким его описывали: огромное, извивающееся, змееподобное создание, чей хвост распадался на сотни, а то и тысячи других, тянувшихся за ним, хаотично скручивающихся, лениво волочившихся в темноту. Одно дело рассказы… Но увидеть это воочию — было совершенно иное ощущение. Не говоря больше ни слова, Ловелл вскочил и поднялся по лестнице обратно в командный отсек.

— Agincourt вызывает District of Columbia, — услышал я его голос. — Говорит лейтенант Ловелл. Мы обнаружили Левиафана — координаты тридцать три точка девять три четыре на минус сто пятьдесят три точка четыре пять семь ноль. Преследуем, но он движется быстро и уходит вниз. Следите за обратным течением. Рекомендуем “District” идти по нашему следу, но не начинать, пока мы не поднимем его к вам.Пока он говорил, я дал ход двигателям и повёл Agincourt за ускользающей тенью, вниз, в бездну. Двенадцать узлов. Двенадцать и два. Двенадцать и четыре. Agincourt сначала ползла, потом шла, а затем рванула во весь ход — в погоню за чудовищем.

***

Через несколько минут Ловелл снова спустился по люку.

— District на подходе.

— Идёт на скорости?

— Просто движется. Но не выйдет на открытую воду, пока мы не прижмём эту тварь туда, куда им нужно. Есть идеи?

Я помолчал и сказал:

— Видел записи с Tuscany?

— Отрывками.

— Ну, пилот привлёк внимание Левиафана, и тот погнался за ним прямо к поверхности.

— Но он выжил, да?

— Да, чудом, насколько я слышал. После этого он вообще отказался от глубоких погружений.

— И к чему ты ведёшь?

— К тому, что Agincourt быстрее, чем Tuscany. Если заставим тварь преследовать нас, сможем обогнать её и вывести District ей во фланг. Пара торпед по борту — и готово. У нас будет музейный экспонат весом в триста тысяч тонн.

Повисла тишина. А потом Ловелл задал худший из возможных вопросов:

— А если District не сможет ей ничего сделать? Ты видел, какого она размера.

— Ну… тогда нам придётся искать другой транспорт до дома.

***

Agincourt заполнила балластные цистерны и последовала за Левиафаном всё глубже в Тихий океан — туда, где солнечные лучи уже не достигают воды. Вскоре вокруг не осталось вообще ничего, кроме темноты. С этого момента лишь сонар — скромное сердце нашей лодки — указывал путь вперёд, иногда подталкиваемый могучими потоками, исходившими от самого чудовища.

Ловелл нарушил затянувшуюся тишину:

— Что дальше по плану?

— Сейчас? — ответил я. — Просто пытаюсь привлечь внимание этой твари. Чем ближе мы будем к District, когда она нас заметит, тем лучше. Но, похоже, мы зашли слишком глубоко. Слишком.

И это было правдой: по глубиномеру мы прошли отметку в пятнадцать тысяч футов. Нужно было выбираться.

— Пристегнись.

Он подчинился, заняв кресло позади меня, а я включил передние прожекторы и вжал рычаг ускорения.

— Что, чёрт возьми, ты делаешь?!

— Я же сказал — пытаюсь привлечь её внима… — я осёкся и сбросил тягу.

Свет прожекторов Agincourt разлился по бездне. И осветил пустоту.

— Где эта хрень? — выдохнул Ловелл.

Я выкрутил яркость света на максимум и остановил лодку.

— Не знаю.

Мы обшаривали воду взглядом — искали хоть малейшее движение, тень, след. Но не было ничего. Лишь тьма. И тишина. Я перевёл Agincourt в медленный ход, лучи прожекторов скользили по скалам и впадинам.Ничего. Чёрт… Если только…Я выключил свет.

— Эй, что ты творишь? Что случилось?

— Не может быть, чтобы нечто такого размера просто исчезло.

— Так куда оно делось?

Я стравил балласт, поднял нос лодки и дал полный вперёд.

— Оно никуда не делось. Оно знало о нас всё это время. Просто затащило нас в темноту, чтобы сбить с хвоста.

— Думаешь, такое чудовище боится, что его поймают?

— Его не ловят, Ловелл. Это мы — добыча.

Agincourt рванула вверх, насколько позволяли двигатели, но время работало против нас. Впереди над нами возникла гигантская тень, стремительно двигаясь наперерез — разница между сумерками и кромешной ночью.

— Шевелись! — крикнул я. — Попробуй связаться с District!

Ловелл отстегнулся и бросился к люку, вскарабкавшись по ступеням — и вскоре из командного отсека донеслось потрескивание радио.

— Алло, алло, District of Columbia, это Agincourt! Приём! Слышите нас?

Статические помехи пробивались даже до пилотной сферы. Масса Левиафана перекрывала сигнал.

— Продолжай вызывать сопровождение! Я попробую вырваться из-под него!

— Алло, алло, District of Columbia, это лейтенант Ловелл с Agincourt! Приём! Слышите нас?

Agincourt резко накренилась вправо, я дал ей полный ход. Семнадцать узлов. Семнадцать и три. Семнадцать и пять. Семнадцать и семь. Я поднял взгляд — тень Левиафана заслоняла всё морское дно. Но мы всё равно продолжали движение.

— Алло, алло, District of Columbia, это Agincourt! Приём! Вы нас слышите?

Снова лишь шипение эфира.Девятнадцать узлов. Девятнадцать и два. Девятнадцать и четыре. Agincourt уже двигалась быстрее, чем большинство судов, но тень над нами, казалось, не имела края — настолько огромным было тело Левиафана. Двадцать один узел.

— District of Columbia, это Agincourt! Приём! Ответьте!

Тишина.

Двадцать один и девять. Двадцать два и два. Я взглянул вверх. Тень расплывалась, но я различал чудовищный, чуждый лес её щупалец — они развевались, тянулись во все стороны, неподвижные, как сама бездна. Это походило на чёрную многолучевую звезду, увиденную сквозь искривлённое время и пространство. Но она начала отставать; Agincourt была быстрее. Двадцать три и пять.

— Алло, District of Columbia, это лейтенант Ловелл с Agincourt. Приём, слышите нас?

По-прежнему лишь треск эфира, но среди него начали прорываться едва различимые всплески звука — слабые, но ясные. Мы вырывались из зоны помех. И быстро. Двадцать пять узлов. Двадцать пять и три. Слишком быстро. Это напрягает.

— Алло, District of Columbia, это Agincourt. Приём! Слышите нас?

Я поднял взгляд, потом оглянулся через плечо. Двадцать пять и восемь. Двадцать пять и девять. Двадцать шесть узлов.

— Чёрт… — прошептал я. Левиафан вовсе не гнался за нами — он поднимался вверх. Я включил все прожекторы, дал полный ход и сбросил балласт. Мы начали подниматься.

— Ловелл!

— Что?! Что случилось?!

— Связь с кораблём есть?!

— Пока нет! А что?

— Левиафан не идёт за нами. Он поднимается.

— Так это же хорошо! District сможет ударить, как только он подойдёт!

— Он не подойдёт! Он всплывёт прямо под кораблём! Подлодка не сможет стрелять с такой дистанции!

Двадцать три узла. Мы потеряли скорость при наборе высоты. Двадцать три и одна.

— Боже мой… Господи, давай, давай же, двигайся! Быстрее, быстрее, чёрт возьми, вверх!

— Продолжай вызывать их! — крикнул я.

Двадцать пять и четыре. Двадцать пять и семь.

Масштабная тень Левиафана устремлялась вверх, туда, где вода становилась светлее; я видел, как его щупальца выстраиваются в единый поток, набирая ход.

— Алло, алло, District of Columbia, это Agincourt. Приём! Ответьте, ответьте!

Двадцать семь и три узла. Мы были уже на глубине около трёх тысяч футов; до расчётной глубины District оставалось меньше двух тысяч.

Agincourt продолжала подниматься. С каждой секундой вода светлела, стрелка давления падала, Левиафан, теперь уже мчавшийся выше и левее нас, приближался. И тут я понял окончательно — District of Columbia не имела ни малейшего шанса. Даже в нечестном бою. Это существо неудержимо.

— Алло, алло, District of Columbia, это Agincourt. Приём!

Пятнадцать сот футов до предельной глубины сопровождения.

— …ло… gincourt… это District… Columbia… слышим… приём… мы двига… — эфир зашипел снова, но голос всё же прорвался.

— Слушайте меня! — сказал Ловелл. — Слушайте внимательно! Энсин, повторяю: у нас нет Левиафана на хвосте. Повторяю, нет. Он прорвался между нами и идёт к координатам, которые я передавал ранее. Если вы там — немедленно отступайте. Приём! Уходите сейчас же!

Тысяча футов. Восемьсот. Семьсот пятьдесят.

— …связь прерывается… координаты… тридцать три точка… четыре на минус сто пятьдесят… точка четыре пять… ждём… посылку… подождите, ПОДОЖДИТЕ…

— District of Columbia, приём! Это лейтенант Ловелл с Agincourt. Вы на связи? Приём! Слыши…

ГГГГГГГРРРРРРРРРРРРРААААААААААААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХ!!!!!

Сердце подпрыгнуло к горлу. Я узнал этот звук — рёв Левиафана — тот самый, что был на записях с Tuscany. Значит, чудовище больше не заботится о скрытности. А это могло означать только одно. Чёрт.

БУМ. БУМ. БУМ.

Ловелл спустился в пилотную сферу.

— Иисусе… Что это, чёрт побери, было?!

— Опоздали. Вот что. Мы, блядь, опоздали.

И хотя течение, созданное скоростью Agincourt, несло нас вперёд, я всё же остановил лодку. Остановил, чтобы видеть, что будет дальше. И зрелище было ужасным.

Перед нами раскинулась горбатая спина Левиафана, а его громадная пасть, заслонённая стеной клубящихся щупалец, принимала на себя серию торпедных залпов от подлодки сопровождения. District of Columbia выпустила целую очередь Mark 48 — торпеды вырвались из шахт и одна за другой рванулись вперёд, взрываясь волнами — БУМ! БУМ! БУМ!!

И на миг я подумал… может, этого хватит, если попадания точные? Может, получится хотя бы ранить это чудище, остановить его хоть ненадолго?...

Но зверь просто принял удары и продолжил движение. Через мгновение у субмарины остались лишь баллистические ракеты — оружие, не предназначенное для ближнего боя. District пыталась отступить, выкладываясь полностью, но подлодка класса Ohio — это махина длиной почти с два футбольных поля и весом около девятнадцати тысяч тонн из стали и заклёпок. Быстрая, но не настолько.

District of Columbia была обречена.

— Попробуй вызвать Dixon, Ловелл, — сказал я, и голос дрогнул. — District — всё.

В тот же миг последняя торпеда из арсенала Columbia вырвалась наружу, прошла сквозь воду, оставляя пузырящийся след, и врезалась в одно из щупалец. Взрыв прогремел могуче, но впустую.

А затем, после короткой паузы, Левиафан развернулся, и его щупальца заслонили последние лучи солнца, клубясь и смыкаясь вокруг корпуса District. И корабль исчез.

ГГГГГГГРРРРРРРРРРРРРАААААААААААААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХ!!!!!

Чёрт.

Я уводил Agincourt прочь от этого пиршества на всей доступной скорости. Двадцать узлов. Двадцать и одна десятая. Двадцать и четыре.

— Алло, Dixon, приём? Это лейтенант Ловелл с Agincourt. Ответьте, приём!

Двадцать два узла.

— Алло, Dixon, алло, это Agincourt, приём! Просим эвакуацию, слышите?

Двадцать три. Позади нас я почувствовал дрожь, гул и гигантское смещение воды. Agincourt затряслась и пошла в крен. Я взглянул назад. Двадцать три и пять.

— Алло, Dixon, это Agincourt. Приём, слышите нас?

Двадцать три и шесть. Боже милостивый…

Левиафан закончил трапезу и разворачивался. Одни только его щупальца вызывали мощное встречное течение, а затем — Господи всемогущий — показалась она. Пасть. Огромная, чудовищная, немыслимо безмерная — зияющая бездна и рот одновременно. Что, во имя всех богов, это вообще за существо? Двадцать четыре и одна. Двадцать четыре и шесть.

— Agincourt, это Dixon. Принимаем ваш запрос на эвакуацию. Укажите курс.

Левиафан распахнул глаза, и Agincourt мгновенно погрузился в оранжевое сияние.

Чёрт.

— Ловелл!

— Dixon, подождите. Что?!

Двадцать шесть узлов.

— Отменяй эвакуацию.

— Что?! Почему?!

Двадцать шесть и три.

— Оно нас видит. Передай Dixon, чтобы уходили в безопасную зону. Мы попробуем оторваться от него и позже выйти на связь.

Двадцать шесть и восемь. Двадцать семь.

— Dixon, приём?

— Слышим вас отлично, Agincourt.

Двадцать семь и пять. Щупальца Левиафана выстроились в плотный веер, когда оно ринулось за нами. Боже, помоги. Пожалуйста, Господи, помоги нам. Двадцать семь и семь.

— Слушайте: мы идём на северо-запад на полной скорости. District of Columbia уничтожен. Мы…

Двадцать семь и девять. Двадцать восемь.

— Повторите, приём? Columbia уничтожена?!

— Подтверждаю! Левиафан уничтожил District of Columbia! Сейчас мы…

ГГГГГГГРРРРРРРРРРРРРААААААААААААААААААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХ!!!!!

— Мать твою!.. — я вжал рычаг тяги до упора. Двигатели застонали от перегрузки, но держались.

Тридцать узлов. Тридцать и две десятых. Тридцать и три. Вода вокруг будто сама стекала в распахнутую глотку чудовища целыми озёрами. Давай, малышка. Давай. Давай, давай, давай!

— Agincourt, это Dixon Actual. Подтвердите уничтожение District of Columbia, приём.

Тридцать два узла.

— Так точно, сэр. Левиафан выдержал всё, что “District” успела выпустить по нему, сэр, а потом он просто… сожрал корабль.

ГГГГГГГРРРРРРРРРРРРРААААААААААААААААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХ!!!!!

Тридцать две и пять. Тридцать две и девять.

— Мы засекли ваш маяк, Agincourt. Эсминцы движутся для спасения и вступления в бой.

Сердце у меня остановилось. Тридцать три узла.

— Ловелл!

— Знаю, знаю! Dixon, на связи?! Капитан Гилси! Не вступайте, сэр! Не вступайте! Клянусь вам, сэр, ничто, кроме, чёрт возьми, ядерного удара, не остановит эту тварь. Уведите эсминцы в безопасную зону, мы выйдем к вам!

— Отрицательно, Agincourt. Вы вывели цель на поверхность. Мы справимся сами. Джилси, конец связи.

Тридцать четыре узла и растёт.

— Dixon, приём! Ответьте!

ГГГГГГГРРРРРРРРРРРРРААААААААААААААААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХ!!!!!

Agincourt летела как могла, но корпус гудел от перегрузки, всё дрожало, лодку трясло, а течение с силой било в лобовую сферу.

Тридцать четыре и семь. Тридцать пять. Давай, малышка. Давай, родная.

— Dixon, это Agincourt! Немедленно отступите, слышите?! Приём! Ответьте, чёрт возьми!

Левиафан приближался. Неважно, двигался ли он быстрее или просто втягивал в себя океан целиком — суть была одна: Agincourt проигрывала, несмотря на отчаянную борьбу. Это была гонка со временем. И с бездной. Гонка без надежды на победу. Тридцать шесть узлов. Тридцать шесть и одна.

— Dixon, это Agincourt! Ответьте, вы, мать вашу, безумцы! Отступите!!

ГГГГГГГРРРРРРРРРРРРРААААААААААААААААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХ!!!!!

Все приборы звенели, стрелки дрожали, панели ходили ходуном, а перепонки в ушах вибрировали. Сверху я слышал, как Ловелл, взбешённый, орёт и колотит разводным ключом по пульту. Тридцать семь узлов. Тридцать семь и три.Чем ближе подбирался Левиафан, тем большей скорости требовалось просто чтобы остаться в живых. Это было как тянуться к краю пропасти, чувствуя, как гравитация затягивает тебя ниже. Одно неверное движение, малейшая ошибка — и всё.

Я увидел, как тень его пасти поползла по корпусу. Agincourt уже работала на пределе — тридцать девять узлов — и всё равно этого было недостаточно.

— Agincourt вызывает Dixon, Agincourt вызывает Dixon, не вступайте в бой. Повто…

Ловелл осёкся — в эфире снова зашипело. Масса Левиафана перекрыла сигнал. Мы ничего не могли сделать. Вода хлынула в пасть чудовища, и Agincourt пошёл вместе с ней — беспомощно, отчаянно, с ревущими на пределе двигателями, выжимая из себя последние силы, пока тьма не сомкнулась вокруг.

— Латнер? — произнёс он. — Мы…

БУУУУУУУУУУУУМ!!!!!

Взрыв — без сомнений, противоподлодочная ракета “корабль-корабль” — прошёл сквозь толщу воды и будто поджёг весь океан. Dixon прибыл.

БУУУУУМ!!!

Ещё один разрыв — и корпус Agincourt содрогнулся до самых заклёпок. Левиафан резко изменил курс и устремился к поверхности с дьявольской скоростью.

ГГГГГГГРРРРРРРРРРРРРААААААААААААААААААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХ!!!!!

Позади, не дальше чем в сотне ярдов, чувствовалась его чудовищная масса — подводная волна накрыла Agincourt, перевернула его вверх килем, а потом лодку снова швырнуло в обратный крен.

БУУУУМ!!! БУУУУМ!!

Взрывы приближались.

— Ловелл!! Они что, не знают, что мы здесь?!

БУУУМ!! БУУУМ!! БУУУМ!!

— Не знаю! Возможно, они потеряли наш маяк вместе с радиосигналом!

— Что это значит?!

БУУУМ!! БУУУМ!!! БУУУУМ!!!

— Это значит, что они думают, что мы, мать его, мертвы!!

— Можешь попробовать снова выйти на связь?!

— Не знаю! Я…

Вспышка света — и тут же:БУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУММММ!!!!!!!!

Последняя глубинная бомба ударила так, что волна прошла сквозь море, пробила измученный корпус Agincourt и врезалась прямо в кабину. Меня подбросило даже в ремнях. В ушах стоял сплошной звон, а лодку гнуло, крутило и будто било дрожью. Свет мигал, сирена выла, панели мигали красным. Я расстегнул ремни, поднялся, пошатываясь, и почти ползком добрался до пульта.

БУМ! БУМ! БУМ!

Разрывы звучали уже совсем рядом — или слух просто больше не мог различить расстояние. Всё будто плыло. Голова. Зрение. Я наугад тянулся к приборам — половина выведена из строя, другая выдавала ослепляющий сигнал тревоги. Чт… ч-что…?

— Ловелл! — услышал я собственный голос, глухой, словно из-под воды. — Ловелл, можешь… можешь связаться с “Dixon”? Ловелл?!

Пальцы скользили по пульту. Цифровые панели были тёмные. Я попытался запустить двигатели, но услышал только сухое щёлк-щёлк-щёлк из блока управления.

— Ловелл, ты тут?

Ггггггррррррррааааааааааауууууууууууууууууууууууууууууууууухххххххх!!!БУМ! БУМ! БУМ!

Я слышал не бой — я слышал только собственное сердце.

— Ловелл?

Постепенно шок стал уходить, уступая место куда более страшному чувству. Страху.

— Ловелл!

Я оторвался от пульта и бросился к лестнице люка. В лицо попала капля воды. Потом ещё одна. И ещё. Я начал карабкаться вверх.

БУУУУУМ!! БУУУУМ!! БУУУУМ!! ГГГГГГГРРРРРРРРРРРРААААААААААААААААААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХ!!!!!

Когда рука схватила верхнюю перекладину, ладонь соскользнула — всё было мокрое. Я сжал сильнее, подтянулся и выбрался в отсек управления под люком.

— Ловелл?

Ответа не было. Конечно, его не было. Ловелл сидел у дальней стены в неестественной позе — глаза закрыты, неподвижные, из правого уха тянулась тонкая струйка крови, стекала на плечо и смывалась тонким ручьём морской воды, просачивавшейся сквозь погнутый люк. Этот ручей превратился в поток. Потом — в несколько. Свет снова мигнул. Я подошёл к нему, опустившись на колени в холодную воду.

— Ловелл? Эй, приятель. Эй, ты слышишь меня?

БУУУУМ!! БУУУУМ!! БУУУУМ!!

Он едва слышно всхлипнул, но этот звук утонул в других — в рёве Чудовища — ГГГГГГГРРРРРРРРРРРРААААААААААААААААААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХ!!!!! — и в куда более зловещем шуме: из нижних отсеков доносился стремительный плеск. Когда я заглянул вниз, вода уже поднималась внутри пилотской сферы — она шла вверх, к нам. В просвете люка сквозь толщу воды пробивался солнечный луч. Я схватил разводной ключ.

— Ловелл, мы у поверхности. Слышишь? Я вижу солнце. Оно прямо там, приятель. Мы выберемся. Просто держись, ладно?

Я поднялся ещё на две перекладины и ударил по люку. КЛАНГ. Крышка чуть прогнулась. Ещё удар. КЛАНГ. Ещё дюйм. Вода уже переливалась в отсек. Ловелл снова стонал.

— Держись, дружище, ладно? 

Ещё удар. КЛАНГ. БУУУУМ!! БУУУУМ!! БУУУУМ!!

Свет мигнул в последний раз и погас. Agincourt застонал, заскрипел и, наконец, начал умирать.

КЛАНГ.

— Ну же… пожалуйста, Господи. Пожалуйста, Боже.

КЛАНГ. Люк начал поддаваться. Луч солнца стал ярче. А вода снизу уже дошла до середины сапог Ловелла.

КЛАНГ. Я почувствовал, как что-то сдвинулось.

— Есть!

Я выбил в крышке отверстие — достаточно большое, чтобы просунуть руку. Но едва я это сделал, как вода хлынула внутрь вдвое сильнее, чем из нижних отсеков. Я обернулся, соскользнул с лестницы и отпрянул назад, когда потоки стали собираться в бурлящую лужу. Что за…?

Потом я поднял взгляд — и понял. Мы не у поверхности. Почти, но не там. Ещё футов сто до свободы. Сто футов — и целая вечность.

ГГГГГГГРРРРРРРРРРРРААААААААААААААААААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХ!!!!!

Вода прорвалась в отсек с обеих сторон и швырнула меня к стене, рядом с Ловеллом.

— АААХХХХХКККХХХХПППТТТХХХХ!!!

Океан бился в нас — волнами, потоками, ударами. Я задыхался, хватая воздух на доли секунд, но нашёл его руку и сжал. Он ответил — едва ощутимо, но крепко, обогнув пальцами мой кулак. Мы начали всплывать — медленно, вместе, к потолку.

— Прости, приятель. Прости… я правда пытался.

ГГГГГГГРРРРРРРРРРРРААААААААААААААААААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХ!!!!!

Больше я не слышал ни взрывов, ни залпов — только торжествующий рёв Левиафана, и гул заливающей всё воды, и собственное сбивчивое дыхание. Я прижался губами к потолку, выхватывая последние пузыри воздуха, чувствуя, как Ловелл уходит вниз, как вода обхватывает грудь, поднимается к лицу — всё.

Потом тень легла на остов Agincourt’а. Удар. Толчок. Поток, что сорвал нас в темноту. А потом…

ГГГГГГГРРРРРРРРРРРРААААААААААААААААААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХ!!!!!

***

ЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРР!!! КЛАНГ!

— Они внутри!

Я открыл глаза. Всё болело. Я не понимал, где нахожусь. Не понимал, что происходит. Не понимал ничего. Слышал шаги, видел тень — и вдруг кто-то схватил меня за плечи и поднял. С меня хлынуло — целое ведро морской воды с волос, с лица, с рубахи.

— К-кккх… что…?

— Всё в порядке. Всё в порядке, лейтенант Латнер, верно? Эй. Сюда. Всё хорошо. Мы вытащим вас отсюда, слышите? Энсин, передай механику — есть выживший!

— Есть, сэр.

— Я не… я не понимаю, что…

— Всё хорошо.

— Ловелл.

— Что?

— Ловелл… он… я не… не помню. Я не могу… — я разрыдался. Жалко, с надрывом, всхлипывая и задыхаясь.

— Эй, эй. Всё хорошо. Всё хорошо. Кто-нибудь, помогите мне тут!

А потом — темнота стала сгущаться.

— Эй! Он уходит! Я теряю его! Я…

И всё снова почернело.

***

Я очнулся в больничной палате. Дольше суток метался в бреду, но когда разум прояснился, меня ввели в курс дела — и я, в свою очередь, рассказал всё, что помнил, для отчёта.Из того, что мне поведали: Dixon был уничтожен, погиб весь экипаж, вместе с кораблём сопровождения и, разумеется, District of Columbia тоже. Всего флот потерял более семисот человек. Хороших, храбрых людей… Среди них — лейтенант Дэвид Скотт Ловелл. Это был самый кровавый день в истории ВМФ США в мирное время. Но я узнал и кое-что ещё. Судя по следу удара на борту затонувшего Agincourt, после того как Левиафан расправился с Dixon, он ударил и нас — с такой силой, что выбросил лодку на поверхность. Там её и нашёл эсминец класса Arleigh Burke — Tecumseh — качающуюся в волнах, с сорванным люком.Флот, конечно, постарается скрыть всё это. Свалит гибель кораблей на неудачные учения или техническую аварию. Но я к этому руки не приложу. И уж тем более — к новым попыткам выследить то существо. Нет.

Эту историю нужно рассказать. Ради тех, кто погиб. Ради Ловелла. И ради вас. Как и пилот Tuscany до меня, я принял одно: то, что скрыто внизу, тревожить нельзя.Ни зверя. Ни его дом.Во имя самого Бога — не заходите далеко, в чёрную бездну дикого Тихого океана.

Ради всех нас.

~

Оригинал

Телеграм-канал чтобы не пропустить новости проекта

Хотите больше переводов? Тогда вам сюда =)

Перевел Хаосит-затейник специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.

Во время проведения дорожных работ во вьетнамской провинции Футхо на национальную автомагистраль сошел оползень. Три человека погибли, двое пострадавших в больнице. Движение по трассе было перекрыто почти на 12 часов.

Два ракурса и последствия.

Привет, дорогие подписчики и все, кого интересует тема загородного домостроения. Меня зовут Илья, я инженер строительного контроля и специалист по техническому обследованию зданий. Пишу здесь о своей работе много лет.

На днях я опубликовал пост про неликвидность зданий из кирпича, чьи стены выполнены без дополнительного утепления. Если кратко, то стена из пустотелого кирпича должна иметь значительную толщину, чтобы обладать энергоэффективностью. Не говоря уже про стены из кирпича полнотелого. При этом, я упомянул, что пресловутые старинные купеческие дома имели кирпичные стены метр и более толщиной, на что получил множество возражений и даже хейта. Детонация была мощнее, чем у щеледомостроителей. Некоторые до сих пор верят в то, что качество дома зависит не от соблюдения технологии, а от материала стен. Придётся привлечь в свидетели Антона Ивановича Герарда, российского инженера, который в 1782 году курировал ремонт стены Китай-города, в 1789 году спроектировал и соорудил Никольский (Крымский) мост, а в 1790—1791 годах руководил строительством Москворецкой улицы, здания Арсенала и облицовкой камнем Кремлёвской набережной.

Антон Иванович, помимо прочих достижений и увлечения сельским хозяйством (тут наши хобби совпадают) был автором кирпичной технологии строительства в две соединённых гибкими связями стены в полкирпича с засыпкой воздушного зазора теплоизоляционной смесью. Эта технология получила название метод Герарда и активно применяется до сих пор.

С моей точки зрения это оптимальная конструкция современных кирпичных стен. Особенно с использованием современных утеплителей - пеностекла или пенополиуретановых гранул.

В то время Антон Иванович столкнулся с множеством возражений от старорусских хейтеров, которые были уверены, что нужно лепить толстую целиковую кладку и только это и есть верный вариант строительства кирпичных стен. До наших дней дошло его письмо неизвестному хейтеру, в котором он на простых примерах и природных явлениях объясняет принцип работы стен его конструкции.

Я нашёл это письмо в советском бюллетене Института гражданских, промышленных иинженерных сооружений от мая 1930 года, оцифровал и публикую для вас. Судя по беглому поиску в сети, это эксклюзив, который будет интересен всем увлекающимся историей строительных технологий.

Письмо Герарда к неизвестному.

С благодарностью получил я письмо ваше, в котором вы сообщаете о некоторых возражениях, делаемых насчет изобретенных мною каменных строений.

Вы говорите, что некоторые сомневаются, во-первых, в их прочности, во-вторых, кажется, не очень доверяют и сухости их. В самом деле, в нашем суровом климате мы привыкли видеть, что всякое каменное строение должно непременно сохнуть несколько лет, прежде нежели возможно в нем жить безопасно от сырости. Я рад, что могу представить вам неоспоримый опыт сухости сих строений на самом деле. Здесь в Москве, в приходе Троицы в Зубове, в моем доме, сделал я в прошлом году значительную каменную пристройку в два этажа по моему образу строений. Работа кончилась уже в заморозы в октябре; как скоро окна вставили, то зачали топить пристроенные комнаты и в верхнем этаже перешли в них жить, и несмотря на то, что в нижнем этаже никто еще не живет, верхние комнаты так теплы и сухи, что окна во всю зиму не потеют, и пол клееный новый рассохся и прощелялся. Может ли сильнее быть доказательство сухости таких строений? Вот и другой, хотя не столь важный пример. Сосед мой по подмосковной деревне родственник Репнинский выстроил по моему же изобретению людскую горницу, в которой набил промежуток стен частью мхом, но более сеном, и также по разным недосугам не кончил строения прежде половины октября. Как печь была складена поздно, то ее топили с лета дней десять, пока она высохла, и как скоро высохла, то в избу перешли жить, и живущие не нахвалятся теплотой и сухостью; между прочим один больной лихорадкой и кашлем, перейдя жить из прежней деревянной старой, а потому сырой избы, через неделю выздоровел, что он сам приписывает сухости нового его жилища. После сего, кажется, сырости в таковых строениях уже опасаться не должно. Но если возможно сему роду строения быть еще суше, то вероятно и сие воспоследует, так же, как с прочими деревянными и каменными строениями, которые все более ссыхаются, пока деревянные не начнут приходить в разрушение от посторонних причин и, во-первых, от нерадения живущих, и от невозможности сберегать изб в сухости от тесноты, в которой вообще живут недостаточные люди.

Неудобность обыкновенных каменных строений для жительства крестьян и сырость, которая в них происходит от того, во-первых, что как стены ни толсты, но морозы в продолжение наших длинных зим, не имея преграды, наконец, достигают и до внутренней стороны стены, и если стена довольно толста, т. е. в три кирпича, то хотя она изнутри и не мерзнет, становится однакож холодна, что ощутительно и осязанию. В сем состоянии вся внутренняя поверхность каменной стены производит действие холодильного снаряда в винных кубах, сгущая водяные пары, которыми всегда наполнена всякая изба и даже всякий воздух; сии пары сгущаются по всей внутренней поверхности стены в виде самых малых каплей воды; а если стены не толсты, то пары, прикасаясь к ним, замерзают, отчего и образуется иней. Другая причина сырости в покоях есть та, что обыкновенно фундамент делают не довольно высоко, между тем непременно надобно, чтоб он был не менее аршина, а если более, то еще лучше; ибо земляная сырость всегда подымается вверх на аршин, особливо осенью, и содержа в сырости наружную поверхность стены до сей вышины при первом морозе замерзает; посему, если пол не выше аршина от земли, то стена снизу никогда почти не сохнет. При сем еще должно заметить, что для таких мест, где нет известкового камня, известного под именем белого камня, который не так легко крошится, надобно употребить для фундамента, на аршин выше земли, хорошо прожженный кирпич, или полужелезняк; сей кирпич не впускает в себя сырости, следовательно, и не крошится, ибо кирпич крошится от свойства воды, которая при замерзании расширяется на одну седьмую часть, отчего и бутылки, наполненные водой или маслом, или другою жидкостью лопаются. Точно так и кирпич, как скоро в него пробралась сырость и не может выйти из него до мороза, то она замерзает, и если нет силы, которая бы могла ее от сего удержать, то она разрывает с треском дерево и камни, что причиняет часто слышимый сильный треск, когда после сырой погоды последует сильный мороз.

В рассуждении прочности моих строений должен сказать, что если соблюдена надлежащая осторожность при постройке, кирпич при кладке хорошо обмочен, раствору положено сколько надобно, т. е. ни мало, ни слишком много, если нет в стенах скважин, которые впрочем очень удобно залепляются, когда после выстройки обмазывают всю стену снаружи и снутри тем же раствором, который употребляется для строения, разведя его несколько пожиже водой, чтобы можно было мазать кистью, как это и сделал мой сосед в подмосковной, то строения сии так же прочны, как и обыкновенные кирпичные. Надобно еще крайне наблюсти, чтоб с крыши строения не могла проникнуть течь в промежуток между стен; для сего очень удобно покрыть после складки стен весь верх оных прежде строения крыши лубками; только лубки не должны быть кладены вдоль, ибо они легко ломаются, но поперек, разрезывая лубок поперек в полосы ширины вершков в семь с половиною. Сим прикроются обе кирпичные стенки и промежуток между ними; тогда если со временем и последует какая течь с крыши, то она, стекая с лубка, не может попасть в промежуток, и то, чем сей промежуток наполнен, останется всегда сухо и невредимо. Для сего также советую и во время построения запастись легкими покрышками, дабы когда случится дождик во время стройки, то можно было бы накрыть ими стенки и промежутки. Впрочем крепость сих стен столь велика, что если бы случилось лошади с разбегу ударить в стену концом каретного дышла, то дышло переломится, а кирпич, в который сделается удар, не тронется с места; а притом, если бы каким непредвидимым и мне непонятным образом случилось какому кирпичу выломиться из стены, то на место изломанного весьма легко ввести другой целый, как и во всяком другом строении; если же скажут, что такую стену можно разрушить ломом, то, это правда, но какая твердыня устоит перед разрушительной силой человека!

Третье замечание, какое и сам я слышал, что будто нельзя в моих строениях по произволу переменить окон и дверей или пробить новых; то это не только возможно, но и весьма легко, и делается точно так же, как во всяком другом строении. Сперва надобно выломать кирпичи около косяков и, если нужно, еще и далее, и вынувши косяки, опять строить точно таким же образом, как было сначала, т. е. также укрепляя проволочными скобами стенки и наполняя тем же веществом промежутки, пока весь пролом будет заделан. Для нового окна и дверей надобно сделать новый пролом, вставить косяки и их точно так же обвести вновь кирпичами, как уже известно, и соблюдая те же предосторожности, какие вполне изъяснены в Земледельческом Журнале № XXV, где говорится о сем роде строений. Слышал я еще суждение насчет проволочных скоб, которыми связывают стены, что они, будучи вставлены между сырым кирпичом и мокрым раствором, конечно заржавеют и от ржавчины изломаются. На сие скажу, что в числе множества казенных строений, мною сооруженных, мне неоднократно случалось переделывать и старые, которые для сего были сломаны мною, и как в старину железных связей не жалели, то их я всегда много находил в стенах, имевших иногда аршина три толщины. Спрашивается, сколько же времени сие железо находилось в сырости, пока сия огромная толщина стен просохла?

Однакож никогда не заметил я, чтобы ржавчина углублялась в железо более, как на толщину бумажного листа, а далее железо было не тронуто. Кажется, после этого нечего опасаться, чтоб мои проволочные скобы были переедены ржавчиной, тем более, что их обмакивают горячие в распущенную смолу с дегтем. Надеюсь, что ответы мои вполне удовлетворительны. Впрочем я с удовольствием от всякого приму все возражения, дабы, если возможно, усовершенствовать еще сей род построений, который, надеюсь, со временем сделается общим, когда опыт летами докажет их дешевизну, прочность и удобность, особенно для северной и средней полосы нашего отечества.

С истинным почтением остаюсь, и проч. Антон Герард

===
Что мы можем извлечь из этого письма?

1. Кирпичные стены в три кирпича - отстой, т.к. в сильные морозы они конденсируют влагу на своей поверхности.

2. Высота фундамента должна быть не менее аршина (70 см) - привет любителям безбарьерной среды.

3. Строения, которые разбирал Антон Иванович, имели толщину кирпичных стен до 3 аршинов (более 2 метров).

4. Хейтеры были такими же неграмотными как сейчас и не врубались в элементарную физику, считая, что в стене главную роль играет масса. Отсюда и пример с ломом, которым можно разломать кладку, на который автор письма философски ответствует: "по глупости можно и член сломать это правда, но какая твердыня устоит перед разрушительной силой человека!"

И, возвращаясь к теме ликвидности. Современный кирпичный дом это удел богатых людей или энтузиастов этого типа домостроения. Работа с кирпичом кропотлива, требует серьёзных профессиональных навыков и больших временных затрат. Кирпич без утепления, если мы не говорим про тёплую керамику, имеет высокую теплопроводность. Кирпич с утеплением - это две стены на массивном фундаменте, одна из которых выполнена из облицовочного кирпича, а вторая из пустотелого, с соединением гибкими связями и засыпкой утеплителем. Это дорого и совершенно неподъёмно для кошелька среднего покупателя. Именно поэтому, мы наблюдаем на рынке недвижимости, построенной на продажу, широкое предложение всех типов домов, кроме кирпича и железобетона. А среди кирпичной вторички мы в большинстве увидим древние избы, построенные по догерардовской технологии, обогревать которые можно также, как и рубленные щеледома без утепления - мощным газовым факелом.

Как обычно, на все вопросы отвечаю в каментах или профиле.