Мы её вытолкали за околицу. Камнями кидались, пока не скрылась за поворотом. А на душе всё равно гадко. Спросите: за что? Даже сейчас не сумею объяснить. Знаю лишь — заслужила.
Деревня наша — Журавлиный Лог. Не сыщешь места краше: холмы, будто зелёные волны, застыли в беге. Озеро Сонное дымится по утрам, как самовар. А луга... Слышали, как шумит пшеница в ветер? Точно старухи шепчутся о былом. Люди думают, что понимают землю, а попробуй опиши запах дождя на раскалённой глине — слов не хватит.
Тропы у нас узкие, змеями вьются меж изб. Пыль тут особенная — душистая, густая, оседает на ресницах мёдом. Бабки говорят, наш воздух пахнет детством и печёным хлебом.
Виктория, видно, этого не чуяла. Зацепи её хоть краем — глядишь, и проросла бы корнями. Но она смотрела на луга, будто на дешёвые обои, топтала траву, как городской асфальт.
У нас в Журавлином Логу есть святое место — родник Глазастик. Вода в нём ледяная, даже в июльский зной. Старик Мирон, что в войну разведчиком был, сторожит его. Говорят, он с фрицами на ножах дрался, потому и ходит с палкой — колено не гнётся. Каждую весну чистит родник, выкладывает камни узорами, будто письмена древние.
Ребята наши — Сергей, Тимка, я — Лёнька. Сергей — наш предводитель, молчаливый, как дуб. Тимка — городской, каждое лето приезжает, сбрасывает кроссовки, бегает босиком, пока стопы в мозолях не превратятся. А я... я за ними наблюдаю.
А ещё была Катька. Про неё сложно. То лазит по крышам с пацанами, то вдруг нарядится в бабкины кружева и бродит по кладбищу, венки поправляет. Говорит, слушает, как травы растут. Мы над ней смеёмся, а она бросает: «Слепые вы. Не видите, что земля дышит».
Всё изменилось, когда приехала Вика. Внучка новой фельдшерицы, из Питера. Первый день — в белых кедах, шортах с кармашками. Ходила, тыкала палкой в муравейники, смеялась, когда насекомые рассыпались паникой.
«Дикари, — кричала она, глядя на наш дранный сарай с трактором. — У вас тут музей нищеты!»
Сергей молчал, сжимая кулаки. Тимка пытался шутить, но голос дрожал. Катька же смотрела на Вику, как на диковинную птицу, то с любопытством, то со злостью.
Перелом случился у родника. Вика решила устроить «пикник» — разложила на камнях чипсы, включила музыку на телефоне. Мирон подошёл, попросил убраться. Она фантик бросила в воду: «Чё ты как собака на кость?»
Старик не сказал ни слова. Утром мы нашли Глазастик заваленный мусором. Пластиковые стаканы, обёртки, а на самом дне — Катькин венок из иван-чая, растоптанный в грязь.
Сергей нашёл Вику у магазина. Та щёлкала семечки, смеялась с приезжими шофёрами.
«Ты зачем родник гадила?»
Она подняла бровь: «А что, твой личный?»
Тогда он ударил. Не по-мужски — ладонью, пощёчиной. Мы замерли. Вика завыла, бросилась царапаться, но Тимка и я оттащили её. Всё смешалось: крики, слёзы, хруст кустов под коленями.
Потом Катька подошла. Молча подняла с земли Викин телефон с треснутым экраном. Поднесла к уху, будто слушала далёкий голос: «Он тоже плачет. Ты слышишь?»
Вика вырвала телефон, убежала. А назавтра уехала. Говорят, плакала в автобусе, прижимая к груди рюкзак с грязными кедами.
Теперь, проходя мимо Глазастика, я иногда слышу эхо того крика. Мирон снова выложил камни. Катька сплела новый венок. А слово «Вика» здесь стало ругательством горше, чем матерное.
Но когда гроза надвигается, и ветер гнёт берёзы в поклоне, мне чудится — где-то там, в дымном городе, девчонка в разбитых кедах тоже слушает дождь. И, может, впервые за жизнь — по-настоящему.
